Письма в журнал «Аврора»
Здесь представлены лишь несколько из большого числа писем, поступивших в журнал «Аврора» после гибели Виктора. Такие же письма приходили к Марианне, близким, на радио и телевидение, в редакции газет и журналов. Если бы их опубликовать, получилась бы огромная книга народной скорби. Мы посчитали нашу книгу неполной без свидетельств тех, для кого Виктор пел — его слушателей и почитателей.
Составители
* * *
«… У меня есть подружка, ей пятнадцать лет, она повернута на Цое: Цой, Цой, только Цой! Даже БГ ей не авторитет. Ее, естественно, интересует все, что связано с ним. И вот прошлой зимой она в компании таких же подростков гадала на блюдце — знаете, вызывают духов умерших и задают вопросы. Она спросила, естественно, о Цое — сколько он проживет? Ответ — двадцать восемь лет! — Какой смертью умрет? — Выбросится из окна.
Она мне это рассказала зимой, мы тогда еще ухмылялись: ну-ну, посмотрим, скоро ему двадцать восемь, а шагать в окно после Башлачева как-то не того…
А когда я услышала по «Маяку» сообщение о его гибели, у меня аж руки затряслись — я сразу вспомнила зимний разговор и наши идиотские ухмылочки. Бог ты мой, если бы мы знали, разве бы мы смеялись! А теперь я не могу отделаться от мысли, что Виктор просто нашел свой выход, и для него пустой «Икарус» на дороге — то же, что окно для Башлачева. И когда мне в голову пришла эта жуткая мысль, я еще подумала, что он правильно сделал, и что если это так, то я его понимаю.
Не мне его судить, но когда я слушала его песни, написанные после «Группы Крови», я всегда вспоминала БГ — «Хватит! Я спел все, что мог!» Сравнить старые и новые песни — Боже, о чем он сейчас поет, как поет! Не знаю, может, я ошибаюсь, но мне так кажется — сужу по теле- и радиопередачам и по концертам на стадионах. Кто ломился на его концерты? Те же, что ломятся на «Фристайл», «Мираж» и Асмолова. Когда я смотрела эту блевотину памяти Леннона в Донецке (смотрела в ожидании «Кино»), я думала: Господи, хорошо, что Леннон не дожил до этого «светлого» дня, хорошо, что мой любимый усталый и разваленный «Аквариум» не там, не прыгает вместе с «На-на» и Отиевой. И лучше бы «Кино» там тоже не было. Помните — в «Рабе любви»? Вознесенская — Соловей (Елена Соловей, актриса, прим. мои) остановилась на улице и — к прохожим: «Господа, опомнитесь, как ужасно вы живете!» А они к ней с воплями: «Господа, среди нас знаменитая артистка Вознесенская! Ура, господа!» Похоже, да? Это ли не оскорбление, не обида — ты поешь, а тебя не слышат, не хотят и не могут, как ни бейся…»
Н. Б. (Симферополь)
* * *
«… Большего горя в нашем доме не было. Шестнадцатого августа мой муж пришел с работы с неживым, каким-то землисто-серым лицом. Я сразу поняла — случилось что-то страшное. А когда он объяснил, что услышал по «Маяку» о гибели Виктора Цоя, я просто не поверила, не могла поверить. И пыталась ему доказать, что это просто очередные дурацкие сплетни. Но когда на следующий день муж принес газету, открытую на странице с фотографией Виктора и статьей, не оставляющей ни малейшей надежды, мы стояли у окна, за которым серело мрачное небо без Солнца, и плакали. Мужские слезы — дефицит. За четырнадцать лет знакомства и десять с половиной лет супружества я впервые видела его слезы. Не одну-две скупые слезинки, а настоящие горькие слезы в два ручья. Про себя я и не говорю. За эти дни глаза покраснели и опухли — едва вижу окружающее.
И не хочу, не хочу верить в то, что это действительно произошло. Не могут, не должны умирать такие поэты, такие певцы. Не должны умирать — с высоты моих тридцати это хорошо видно — такие молодые люди. Двадцать восемь — это не возраст для смерти. Это просто несправедливо.
Не верится, что не будет новых песен, новых альбомов Виктора Цоя, новых ролей в кино. Не верится, что зашла «Звезда по имени Солнце». Как же можно жить без Солнца?! Все эти дни испытываю давящее чувство дикой несправедливости.
Что будет с группой «Кино»? Новый лидер? Или группа вообще перестанет существовать?
Сразу вспоминается альбом «46» — рабочие студийные записи дуэта Цой-Каспарян. Именно этот, не самый лучший альбом услышала первым, «45» — значительно позже, благодаря ему узнала группу «Кино», приняла ее — может быть, у нас одна группа крови. И Виктор Цой совсем не напоминал мне «остывающий метеорит», когда слушала альбомы «Начальник Камчатки», «Это не любовь» и «Ночь». Что-то нравится больше, что-то меньше, это естественно, но все альбомы «Кино» слушаю с огромным удовольствием. А последние дни — обливаясь слезами.
Мне кажется, что Юрий Каспарян мог бы встать на место Виктора и попытаться спасти группу. У него хороший вокал, он прекрасный мелодист. Конечно, могут возникнуть трудности с текстами… Но сумел же. Дэвид Гилмор реанимировать «Пинк Флойд», когда, после ухода Роджера Уотерса, группа была на грани распада. И «Пинк Флойд» — на вершине успеха. Или разбежаться по другим группам — проще? Неужели «Кино» больше не будет?! Хочется все-таки на что-то надеяться…
И хорошо бы альбомы «Группа крови» и «Звезда по имени Солнце» были изданы на пластинках.
Боже мой, как все-таки тяжело на сердце. Смерть Виктора Цоя — это и мое личное горе. Когда погибает звезда, ее свет еще долго льется на нашу землю. Что бы ни случилось, что бы ни произошло, Виктор Цой навсегда останется «Звездой по имени Солнце». Для меня, во всяком случае…»
Ирина Ж. (Краснотурьинск)
* * *
«… Жизнь внутри меня как будто остановилась. Все эти дни искала опровержения этому, а находила только подтверждения. Потом увидела афишу «Иглы» с надписью «Памяти Виктора Цоя», и это было концом последней надежды. В зале сидели какие-то девочки, хихикавшие от слова «трахаться», а мне было непонятно — разве это для них не горе, разве остались люди, которым все равно?! Господь так несправедлив? Он забирает первыми лучших и самых любимых. «И мы знаем, что так было всегда…» Да, знаем, но примириться с этим невозможно.
Весной, в апреле, я еще и предположить не могла, что это случится, но почему-то именно тогда стала ловить себя на том, что в каждой новой газете с ужасом ищу некрологи. Кроме черных рамок, я ни на что не обращала внимание. И нашла…
Вы извините, пожалуйста, если я делаю Вам больно, но мне сейчас просто не с кем поделиться этим горем. Самая ужасная боль — боль души, и она будет жить в нас всегда, до последнего дня. Единственное, о чем я сейчас молюсь — чтобы Господь любил Витю так же, как любим мы его, чтобы он берег его душу, раз уж мы не уберегли его тело.
До свидания, и да хранит Вас Бог!»
Юля Л. (Красноярск)
* * *
«… Еду сегодня в троллейбусе, вдруг, смотрю — на дороге стоит «жигуль» без одного колеса, а к нему прислонился Костя Кинчев.
Господи! Сохрани его и помилуй!
Уверена, что после смерти Вити Вам будут писать всякие разные люди. Это естественно — нас так много и всем нам больно, одинаково невозможно.
Представьте себе: узнать, что его нет, от какого-то случайного человека, выпить бутылку водки и остаться совершенно трезвой, уходить с кладбища и уносить дальше жить свое огрубевшее и отупевшее тело. И слушать, слушать его песни…
На кладбище какие-то странные люди то ли из Киева, то ли еще откуда-то, ночуют там. Хозяева такие крутые. Странно все это. Мне двух часов хватило, я больше не смогла — тяжело. Витя бы не ночевал…
Потом иду домой, смотрю — на лестнице у самой двери лежит его любимый цветок без стебля, грязный, увядший. Я его помыла, в воду поставила, он как будто и ожил.
Тоска такая. Во сне вижу его живым. Говорит — больно ему очень, одиноко. Зовет к себе. При жизни не жаловался. Видно, совсем ему там худо.
А вокруг все нормально, все отлично. Не было человека такого, не жил он вообще. Какие-то редкие передачи пару раз вставили по одной его песне и все, дальше поехали. И комментарии еще такие, типа: «жизнь продолжается» или «но жить-то нужно»… А, собственно, чего я от них хочу? Все правильно, наверно.
Я очень благодарна Вам за то, что Вы его любили. И в «Путешествии» своем все время то защищали, то хвалили, то просто вспоминали, что тоже очень важно. Особенно в героическом интервью с Борзыкиным.
У Вас, вполне естественно, может возникнуть вопрос, кто я вообще такая? Я во Дворце культуры железнодорожников работала, инструктором, а он как-то концерт там давал. Народу как всегда уйма. ДК оцепили за три часа до начала. Меня попросили самовар в гримерку «Кино» отнести. Принесла. Они меня чай пригласили попить — так и познакомились. Но я-то в другую сторону смотрела. Гордая такая. Смех и грех!
Да и не важно — была я с ним знакома или нет. Просто чувствую сейчас, что он был самым близким в мире человеком и по духу, и по настроению, и по жизни.
Теперь хоть в петлю полезай, да делу уже не поможешь.
Мне двадцать один год, а мне кажется, что гораздо больше. Даже не то, чтобы больше — там тридцать или сорок, а как будто в мои двадцать один вместилась вся жизнь. Где моя молодость? Где моя радость? — Нет.
Какая-то груда обломков.»
Наташа З. (Ленинград)
* * *
«… Может быть, и не стоит об этом писать, а, может, и стоит. Я говорю о концерте памяти Цоя, что проходил в СКК двадцать четвертого сентября. В дурацком состоянии нахожусь я после него, поэтому и письмо, наверное, будет глупым. Это ж с ума сойти, что за шоу устроили по столь трагическому поводу!
Разогрели публику «Калиновым мостом» и «Зоопарком», мало знакомым юным гопникам, которые уже и не знают о нелюбви к ним этой группы. Но зачем, скажите мне, Майк на поминальном концерте вылез со своим «Сделай мне это»?! Потом пошли все вперемешку. Под конец с легким матом грянула «Алиса». Но уж лучше с матом, чем с «Поворотом». Я видела, как народ под этот «Поворот» прыгает и пляшет, заливаясь счастливым смехом. Эх, мол, Макар! Жив, курилка! «Ве-е-чная память». Тряхнул стариной наш свадебный генерал. Уж выбрал песенку — ничего не скажешь…
Во всей вставной челюсти концерта был один-единственный живой зубочек — Шевчук. Он неважно говорил, зато пел просто здорово. И всем было ясно, что поет он в память о Вите. Какого черта пришли туда остальные, остается загадкой. Или им всем надо было по стакану перед выходом наливать, чтобы начали соображать, почему они здесь собрались? Ведь Гаркуша тоже мог выступить в обычном своем амплуа, но почему-то этого не сделал. Может, потому что осталось что-то за душой.
Конечно, никто не обязан выворачивать душу перед толпой, вопящей то «Кос-тя!», то «Куп-чи-но!» Но тогда зачем было и выходить к публике, почти целиком состоящей из подобных «ценителей»? Неужто только из-за денег? И поминальный концерт тоже только из-за них, родименьких? В таком случае нечего и мне чернила тратить, они тоже денег стоят. Но ведь мы же привыкли им верить…
Хорошо на этом празднестве только фотография Цоя висела — сбоку. Да и смотрел он на ней в сторону от сцены. Казалось, сейчас повернется и спросит: «Ребята, я вам не мешаю?»
Не поверю я никогда, что именно так надо поминать рок-музыканта. Что он — не человек? Или только обычных людей можно оплакивать, а на поминках по рок-музыканту надо танцы устраивать? Можно только утешать себя мыслью, что Цою уже, наверно, все равно — хоть мне в это и не верится. Но я думаю, что никто из участников этого шоу не хотел бы себе такого мемориального концерта.
Вот и все».
Галина М. (Ленинград)
* * *
«… Только вернулась из Питера. Обо всем как-то очень трудно говорить… Мне тоже двадцать восемь лет, я — 1962 года рождения, и для меня Витя был единственным Человеком-Надеждой, он был верой и церковью в душе. Такого количества горя я не видела никогда. Кому-то до некоторых пор казалось, что не все еще потеряно, но не стало Вити и…
Все горизонты закрылись — понимаете? Конечно, я знаю, что он не умер, что его только с нами нет, но больно. У моих ровесников, у тех, кому сегодня 28–30, тяжелая депрессия — это нормальнейшее состояние. А одиночество — проститутка, которой давно продал душу и тело. Хожу в церковь и слушаю Витин голос. И радуюсь в тихом помешательстве, ведь голос — это все-таки бесконечно много… Миллионы часов, которые никто не может отнять! А в смерть я не верю. Он жив, потому что все еще живы мы. Хотя, скорее — мы живы им… Вот уже две недели льют дожди. А его голос — это мое единственное прибежище, это (помните Рильке?) — маленький дом в сумерках, мимо которого текут волны, суетливые мирские волны…
Уже давно живется мимо. И чувство сиротства, которое читала в стольких глазах — там, в Питере! — захлестнуло с головой. Кто-то здорово сказал в эти дни — о том, что он всех нас ловил над пропастью во ржи… А дальше что?
Сама я журналистка, очень давно вынашивала идею фильма-монолога о ленинградских подворотнях, о Вите… Никаких слов — нет! Просто нет.
Я вернулась из Питера в родной город и на улицах вижу время от времени все те же потерянные глаза. Как я знаю эти исповеди о том, что только благодаря Вите где-то кто-то еще не умер, окончательно не сошел с ума, не погиб в пьяной драке, отстаивая «честь» рыжей проститутки, и не повесился на собственном шарфе…
Да, но о чем я? Совместно с рок-музыкантами мы провели вечера памяти, собрали солидную сумму денег. На сороковой день вновь едем в Питер. Но пишу я, собственно, по поводу заметки.
Вы знаете, первое чувство, которое ощутила внутри, как только прочла (и не только я!), — чувство протеста! Непредставимо даже, чтобы рядом с павильоном Микки Мауса был павильон (?!) «Начальник Камчатки»… Узнаю нашу российскую ерундистику и стремление все доводить до абсурда. А для кого он — этот павильон? Может, я не очень хорошо себе представляю Диснейленд, но лично мне это кажется очередной помпой (как это страшно и обидно!). Для возведения этого «монумента» стоимостью в миллиарды (кому это нужно?), мне кажется, вовсе не обязательно спекулировать на имени Вити и нашей к нему любви Н. Виккерс, может, только в том был прав, что имя действительно не стоит употреблять всуе. И совсем уж в духе века было бы объявить Диснейленд стройкой века на века! Мне все это представляется почему-то очень помпезным и фальшивым. И очень горько. Остается только уповать на то, что это сырая и неокончательная идея.
Я верю в Совет Фонда. Я верю в многочисленных друзей Вити. Вы знаете, у меня, к сожалению, нет конструктивной идеи. Но внутренне я очень ясно ощущаю, что на те деньги, что собраны, — совсем не хочется строить павильон. Этого просто не должно быть.
В Питере в эти дни были люди со всех концов света. Мы все — все! живы чувством, что все равно мы все вместе — благодаря ему, Вите… И живем так, как этому он нас учил, как жил сам. Витя — это образ жизни, это восточный сад камней, это — целый мир. Для меня и для многих. Я обращаюсь к Совету Фонда, к журналу «Аврора», к Лениградскому рок-клубу: помогите мне, моим друзьям и тысячам таких, как мы, — мы многое можем сделать, потому что нас много! И мы готовы сделать многое, потому что ничего больше в жизни не осталось. Но так жаль, что мы разъединены, что приезжая к Вите в Питер, мы ночуем на вокзалах и в скверах — а так хочется посидеть на уютной кухне за чашкой кофе, подумать, поговорить, наблюдая, как в сигаретном дыму тают слова… Так хочется общего дома для всех нас — дома единомышленников. И, может, это не менее важно — возвести этот дом — пусть в наших душах!
Я поддерживаю Сергея, семнадцати лет, письмо которого опубликовано в «Московском комсомольце». Он пишет: «Мечтаю собрать вместе всех настоящих друзей Вити. Сам — давний и испытанный временем. Последнее время — все либо панки, либо попсовики. Соскучился по единомышленникам. Объединяйтесь!» Мне очень понятны его чувства. Сама сколько раз страдала от того, что гопники и молодая «урла» слушают Витю, мало что в нем понимая. А в Питере увидела стольких людей, по-настоящему близких…
Помогите нам почувствовать, что мы что-то можем, что мы что-то значим, что есть еще надежда!
Я помню авроровский реквием о Саше Башлачеве. Тогда Нина Барановская, помнится, писала: «Вот идут, идут дни, а легче не становится… Я сейчас боюсь только одного — отдадут, так сказать, дань и не дай. Бог успокоятся…»
Того же боюсь и я. Не хочется, поймите, чтобы все ограничилось номером счета. Мы все разбросаны по разным городам, но мы все — в одном доме. Он странный — это дом… Он кривой и с ржавыми водосточными трубами. И с подворотней. Наверное, по ночам в ней светится желтая лампочка. А, может, и не светится. Может быть, там вообще нет подворотни…
Просто за окнами дома идет дождь…»
Эйка (Днепропетровск)
НА СМЕРТЬ ВИКТОРА ЦОЯ
Последний герой похоронен был в праздник Воздушного Флота.
Фонтаны салюта взлетали дежурно над ним.
А ливень все шел, замывая восторг идиотов,
И город, как прежде, огнями стрелял по живым.
Прогулка романтика кончена — плащ превращается в точку,
И ночь обнимает весь мир, велика и мудра.
Где тайны твои? Как звезда переплавлена в строчку?
И как, объясни, в эту ночь дожить мне до утра?
19.08.90 г.
Прощай, дорогой.
(Без подписи)
Александр Житинский Послесловие к жизни
Феномен короткой и яркой жизни всегда притягивает внимание публики, таит в себе загадку, наводит на размышления, главное в которых вечный вопрос о предопределенности судьбы, о закономерности трагического исхода для избранного Богом типа личности, именуемой чаще всего Поэтом. Избранник Божий — старое словосочетание, несущее счастье таланта и бремя рока одновременно. Бог избирает человека, чтобы сказать его устами нечто важное, и он же до срока, а точнее, в предопределенный им срок забирает избранника себе.
В поэтической судьбе есть опасный период на рубеже 27–28 лет, когда Поэта подстерегает опасность. Достаточно вспомнить трех национальных гениев — русского Михаила Лермонтова, венгра Шандора Петефи и грузина Николоза Бараташвили, которые ушли из жизни в этом возрасте. Это не значит, что благополучно миновавшим этот рубеж следует отказывать в поэтическом призвании. У них другая карма, как принято говорить. Но трагические романтики часто уходят из жизни молодыми.
Однако не будем залетать в столь высокие и опасные сферы, вспомним лучше, что на этом же рубеже мы потеряли совсем недавно двух поэтов и музыкантов, вышедших из русского рок-н-ролла, из питерской ее ветви, давшей нашей культуре ряд известных ныне имен. Я говорю, конечно же, об Александре Башлачеве и Викторе Цое. Называть их гениями или нет — не в этом вопрос. В конце концов гений — понятие большей частью историческое, временное. Национальные гении, о которых шла речь выше, выдержали проверку временем, с ними, как говорится, все ясно. Ушедшие же совсем недавно Саша и Витя еще не перестали быть для многих из нас просто хорошими знакомыми, славными ребятами, каких много среди рок-музыкантов, со своими заморочками, со своими простыми житейскими бедами. Они еще не в бронзе, и дай им Бог подольше сохраниться среди нас живыми.
Но есть одно качество, которое возбуждает интерес больше, чем непосредственно поэтический и музыкальный талант, чем достоинство текстов или музыки. Это — способность вызывать любовь. И в особенности, когда эта любовь принимает гигантские размеры, а личность, вызывающая такую огромную любовь публики, казалось бы, не прикладывает к этому ровно никаких усилий.
Виктора Цоя любили именно такой любовью. Я рискну утверждать, что это была именно любовь, а не так называемая популярность, чаще всего основанная на моде. Популярность — понятие коммерческое, тогда как любовь — духовное. Многие из тех, кто упрекал Цоя в том, что он «ударился» в поп-музыку, не чувствовали природы этой любви. Они полагали, что имеют дело с популярностью типа популярности Юры Шатунова или Димы Маликова. Конечно, среди поклонников и, в особенности, поклонниц Цоя немало таких, кто «тащился» на внешнем — черной куртке, восточном разрезе глаз, стройной фигуре, горделивой осанке. Но даже они, я думаю, нутром ощущали, что есть нечто в их кумире, что отличает его от сонма эстрадных звезд. И даже когда он сам, казалось бы, смешивал себя с ними, выходя на площадку вслед за попсовыми певцами на сборных концертах и фестивалях последних двух лет, первые же звуки его голоса убеждали в обратном. Там он был чужим, своим он навечно остался среди тех, из кого вышел, — рок-музыкантов.
Впрочем, любили его не только поклонники рока. Он сумел выйти за жанровые рамки и стать просто Цоем, занять свое, принадлежащее только ему место в музыкальном мире, как это и происходит с каждым большим артистом.
Так в чем же природа этой любви?
Об этом уже много писали и размышляли. Рассуждали о романтизме, об искренности и честности, о доходчивости мелодий и простоте ритмов, о сдержанности и благородстве, о магнетизме голоса, наконец. Во всем этом есть резон, но сами по себе эти качества, даже собранные вместе, не обеспечивают артисту столь широкой любви масс. Должно существовать нечто, дающее ключ к разгадке любви.
Заманчивее всего просто-напросто объявить, что любовь не поддается объяснению. Любили, потому что любили — вот и весь сказ. Я не собираюсь расчленять это чувство на составляющие, я сам мучаюсь вопросом — в чем разгадка этого чувства, возникшего буквально из ничего на протяжении всего нескольких лет. Ведь путь Цоя от полной безвестности до ошеломляющего успеха был столь коротким и стремительным, что охватить его одним взглядом не представляет никакого труда. Вся его фантастическая карьера заняла каких-нибудь десять лет. Семь из них мне довелось лично знать Виктора, бывать на его концертах, слушать альбомы и следить за тем, как из гонимого, неизвестного и бедного рок-музыканта, каких сотни в Питере, он превращается в звезду всесоюзного масштаба.
Не скрою, мне, как и многим, хотелось узнать его получше, достигнуть доверия, поговорить, что называется, по душам. И мне, как и многим, это не удалось. Помню, как я пытался поговорить с ним после концерта, который я устраивал в Доме писателей в апреле 1986 года. Играл АКВАРИУМ в акустическом составе, но пришел и Цой — кажется, никто его особенно и не звал. Борис сказал ему: хочешь прийти — и он пришел. Это же фантастика — всего за год-полтора до начала «звездных» концертов на многотысячных стадионах Цой с гитарой пришел на концерт в небольшой зал, чтобы без всякого вознаграждения спеть несколько песен! Тогда я спрашивал его о чем-то, он отвечал коротко и уклончиво, со своим всегдашним: «Ну, я не знаю…»
Позже мы не раз встречались в рок-клубе или общих компаниях, но я уже не лез с расспросами. Я знал, что Цой именно таков и принимать его нужно таким.
Мне до сих пор неудобно перед ним за ту оценку «Звезды», которую я высказал ему после первого прослушивания у Кинчева. До этого мы с Костей раза четыре прослушали «Шестой лесничий», и «Звезда» почему-то не «покатила». О чем я и сказал. Цой никак не прореагировал, но по лицу Кинчева я понял, что допустил неосторожность. Позже, месяцев через восемь, на дне рождения Гребенщикова, куда Цой заехал после концерта в СКК, чтобы поздравить Бориса, я сказал ему, что беру свои слова насчет «Звезды» обратно и спросил, не обиделся ли он. Витя усмехнулся и сказал, что нет. Как было на самом деле — не знаю.
Последний раз видел его в Москве у Джоанны накануне презентации ее пластинки, 22 июня 1990 года, на следующий день после того, как Виктору исполнилось двадцать восемь лет. Мы встретились в дверях он уже уходил. Мы успели только поздороваться. А шестнадцатого августа мне позвонил Коля Михайлов, президент Ленинградского рок-клуба, и сказал, что вчера Вити не стало…
Часто ловлю себя на том, что направляясь куда-нибудь по делам, шагая по улице, не напеваю даже, а совершенно машинально мысленно прокручиваю какой-нибудь мотив Цоя, рефрен песни, строчку из нее. «Просто хочешь ты знать…», например, или «Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, мальчики!» И так далее.
Под эти слова и мотивы легко шагать, легко размышлять и, я сказал бы даже, легко жить. Не потому, что в песнях Цоя полно оптимизма. Они достаточно печальны, если говорить о них в целом. Но есть там легкость и простота дыхания, есть приятие жизни такой, какова она есть, — не придуманной кем-то, не вычитанной из книг, а со всеми ее неправильностями, случайностями и изломами. Каждый из нас живет такой жизнью и почти каждому говорят, особенно в юности, что так жить нельзя. «Но почему? Ведь я живу», — искренно и горестно изумляется Цой в одной из ранних песен.
Каждая творческая личность несет в себе загадку. Это уже стало трюизмом. Не меньшим трюизмом стало говорить о загадочности Цоя. Между тем, «загадочность» — слово неточное применительно к Виктору, это реакция публики на его внешнюю сдержанность, немногословность, на его нежелание раскрываться в словах интервью перед журналистами. Но разве немногословный или просто молчаливый человек всегда загадочен? Разве непременно в словах содержится разгадка его натуры? Скорее, наоборот. Ведь язык, как известно, дан нам, чтобы скрывать свои мысли.
Цой своих мыслей не скрывал. Только высказывал он их в песнях, а не перед журналистами. И высказывал вполне определенно, открыто и искренно.
Разгадка любви к нему, на мой взгляд, заключается как раз в определенности человеческих черт и качеств, которая подкупала при знакомстве с песнями Цоя и его ролями в кино. Но одной определенности мало. Набор этих качеств был удивительно созвучен времени — вот почему его так любили. В тот сложный период нашей истории, когда на арену ее стали выходить свободные и независимые личности, Цой лучше других соответствовал идеалу свободы и независимости. Он был суверенен — это слово стало модным уже после того, как Цой явочным порядком утвердил свой суверенитет в этой жизни. Он был независим не только от властей, но и от обстоятельств жизни, от денег, от самой своей популярности. Это давало ему возможность быть по-настоящему свободным и чувствовать себя уверенно и на месте, куда бы ни забрасывала его судьба — в котельную, на съемочную площадку или на нью-йоркские авеню.
Его принцип независимости, который не декларируется, а находит чисто образное воплощение в песнях, не имеет ничего общего с принципом самоутверждения через подавление других. Его сила — в духе, а не в кулаках. Может быть, здесь с наибольшей силой выразились его восточные корни, ведь чудеса кун-фу или у-шу невозможны без тренировки в первую очередь духа, а потом уже мышц. Его герой в «Игле» умеет драться, но он дерется — защищая свою честь. Ни у кого не повернется язык назвать его суперменом, но и слабаком он не будет никогда.
Мне кажется, что Витя был от природы чрезвычайно умен. Он обладал врожденным вкусом и при всей своей гордости был крайне застенчив. И в творчестве, и в жизни он, как мне кажется, воплощал принцип разумной достаточности. «Все, что сверх того — все лишнее». Он минимизировал выразительные средства, он минимизировал и человеческие отношения, оставляя и там, и там самое надежное и проверенное.
Было бы крайне неуместно пускаться здесь в искусствоведческое занудство, анализируя музыку и тексты. Они теперь таковы, каковы они есть — на все дальнейшие времена, и других не будет. Я знаю, что многие из этих песен стали любимы не только миллионами молодых людей, но стали и частью моей жизни. Иначе я не стал бы писать этих слов. Мне приятно, что на искренность Витиных песен лично я могу ответить искренностью своего отношения к его творчеству. Бывает, что умом и языком хвалишь, а сердце остается равнодушным.
Увяли цветы на могиле, высохли девичьи слезы, но не умолкли песни. Согласимся, что Виктор Цой прожил счастливую и яркую жизнь, в которой были безвестье и слава, бедность и богатство, одиночество, семья, любовь. Единственное несчастье его жизни в том, что она оказалась так непоправимо коротка. Но он успел посадить дерево и спел об этом, он успел написать книгу своих песен, он успел родить сына. Как говорят на Востоке, этих трех условий достаточно, чтобы человек не зря прожил свою жизнь.
… В скорбный день похорон во дворе рок-клуба неизвестный молодой человек сказал мне: «Вы должны написать о нем книгу». Я возразил, что знал Витю недостаточно близко, это, наверное, сделают другие. И вот мы это сделали, а как — судить не нам. Но мы старались быть честными и искренними в этой работе, как был честен и искренен «Последний герой» Виктор Цой.
* * *
